Барон Николай Егорович Врангель, отец генерала Первой мировой и российской Штатской войн Петра Врангеля и искусствоведа Николая Врангеля, на момент революции 1917 года был председателем правления Русского золотопромышленного общества. Когда с приходом большевиков начались голод и грабежи, а на председателя была возложена ответственность за содержание рабочих на золотых приисках, которые добывали золото для себя в кармашек, Николай Врангель бежал из страны. О том, что этому предшествовало, барон пишет в книжке «Мемуары: От крепостного права до большевиков». С разрешения издательства «Новое литературное обозрение» «Лента.ру» публикует фрагмент текста.
Новое практически постоянно встречается с известною тревогою. Это было и сейчас, но, в общем, разрушение самодержавия глубочайшего воспоминания не произвел; его очень издавна ждали. Жутко было только то, что он случился во время войны. Беспокоил и вопросец: окончилась ли с падением самодержавия и революция, либо военный мятеж только 1-ый акт еще наиболее кровавых событий? Беспокоил и вопросец, как армия отнесется к происшедшему.
В армии, но, все сошло существенно спокойнее, чем можно было полагать. Власть была Временным правительством не захвачена насильно, а передана ему легитимным ее держателем, и армия присягнула без особенных осложнений.
В Петрограде опосля отречения внешне сделалось как как будто спокойнее; жизнь, чудилось, заходит снова в свою колею. Пальба и пожары закончились. На улицах, на которых сейчас совсем отсутствовала правоохранительные органы, движение возобновилось и порядок не нарушался. Но работать совсем не стали. Было не до того. Люд праздновал свою победу. Настал бесконечный праздничек. На площадях, перекрестках, в манежах, различных помещениях, везде шли митинги, где нескончаемо, при возгласах «верно! верно» повторялись одни и те же избитые слова.
Раз в день высказывалось больше лишенных смысла слов, чем до этого в течение веков. Шествия под красноватыми флагами с плакатами «Боец в окопы», «Рабочих к станкам», «Мир хижинам, война дворцам» не прекращались.
«Гуляли» столько, что от вида шествий и избитых плакатов начинало тошнить. И что ни денек, то новое торжество
То с музыкой встречали товарищей-эмигрантов, то хоронили товарищей — жертв «борьбы роковой», то с войсками, стоящими шпалерами при знаменах, встречали «бабушку российской революции», то «дедушку российской смуты»?. В особенности с данной для нас «бабушкой» возились, как с писаной торбой.
Керенский сделал из нее свою «маскотту»; он везде таскал ее с собой и по городку, и на фронтах, где перед нею преклоняли знамена; поселил с собою в Зимнем дворце. Как он не уморил от переутомления эту старуху — непостижимо. (…)
Новейшие миллионеры
Комиссары, матросы, похитители, красноармейцы, экспроприаторы, различная накипь, присосавшаяся к новеньким властелинам, швыряли средствами.
Наехали любители легкой наживы и из-за границы
Встретив Фаберже, известного ювелира, я его задал вопрос, как ему живется.
— Живется, естественно, непринципиально. Но торгую как никогда. И лишь дорогими вещами.
— Кто же у вас покупает?
— Основным образом бойцы и матросы.
Что матросы, «красота и гордость российской революции», имели пристрастие к ювелирным вещам, я издавна уже лицезрел. Красота и гордость на собственных нагих шейках носила колье и медальоны, пальцы были покрыты тысячными кольцами, на руках красовались браслеты
1-го из таковых пшютов я повстречал у парикмахера. Его мазали какими-то продуктами, полировали, практически поливали туалетными водами, душили до одурения.
— Что еще прикажете? — подобострастно спрашивал француз.
— Еще бы необходимо… того… косметического! — принципиально произнес хотимый клиент. И снова парикмахер манипулировал над ним.
Один матрос в магазине Ирменникова, помещающемся в нашем доме, запамятовал пачку средств, завязанных в грязном носовом платке. Приказчик о этом заявил председателю домового комитета, тот прибежал ко мне за советом, как быть. Я порекомендовал пригласить красногвардейца и при нем сосчитать средства и составить акт. Так и поступили. Досчитали до 100 20 тыщ, когда спохватившийся обладатель возвратился. Сколько всего в платке было награбленных средств, так и не сосчитали. А тогда средства были еще средствами, а не испорченной бумагой, как позже.
В один прекрасный момент я зашел на Морской в магазин Фаберже. Покупателей не было, было лишь несколько буржуев из его старенькых клиентов. Но вот ввалился красноармеец с дамой. Он — доброжелательный с виду тюлень, обязано быть, не так давно еще взятый с сохи, она — полугородская франтиха, из бывших «кухарок вместо повара», с ужимками, претендующими на неплохой тон. Шапка на ней была обалденная, соболя тысячные, бриллиантовые серьги в орешек, на руках разноцветные кольца, на груди целый ювелирный магазин. Юноша, видно влюбленный в нее, как кошка, не мог оторвать глаз от настолько великосветской особы.
— Нам лучше колье из бус, — произнесла особа.
— Да не дрянь какую — а подороже, — объяснил юноша.
— Принесли футляр.
— Почем возьмете? 40 тыщ.
Дама пожала плечами.
— А лучше нет?
Проявили иной.
— На шестьдесят тыщ, — произнес приказчик.
— Мне бы что ни на есть наилучшее.
— Лучше сейчас у нас жемчуга нет. Может быть, на деньках получим.
— Нам всенепременно сейчас необходимо, — вмешался юноша. — Без бус им вечерком на танцульку в Зимний дворец двигаться никак не может быть.
— Поедем, Вася, в Гостиный, — капризно произнесла особа, — там наверное есть дороже. — Но, видя ухмылку на устах буржуев, сконфузилась. — А вообщем, давайте. На сей день и эти сойдут.
И Вася, сияя от счастья, расплатился.
— Лицезрели, какой у нее дивный аграф? — произнесла одна дама, когда парочка ушла.
— Наверное, работа Лялика в Париже.
— Это нашей работы, — произнес приказчик, — я его вызнал. Мы его в прошедшем году для княгини Юсуповой сделали.
Дама вздохнула:
— И мои бриллианты при обыске у меня пропали.
— Мои, — произнесла иная, — взяли из сейфа.
Разумеется, доброжелательный юноша был налетчик. Сейчас — чуток ли не профессия, как всякая иная. (…)
Новейшие нищие
Но пока что весь город, от мала до велика, обратился в торгашей, все чего-нибудть продавали, чем-нибудь промышляли. Княгиня Голицына, начальница Ксениинского института, пекла булки и продавала их на улицах, командир Кирасирского полка Вульф чинил сапоги, баронесса Кноринг содержала кофейню на Бассейной, княгиня Максимени — закусочную на Караванной, супруга бывшего градоначальника вязала и продавала веревочные туфли, офицеры Кавалергардского полка работали грузчиками. Я упоминаю 1-ые пришедшие мне в голову имена, но перечень людей, распродававших свое имущество, нескончаем.
Мы тоже вели торговлю, другими словами продавали свое. В особенности бойко шла торговля древними вещами
И хотя зарубежные антиквары скоро не стали приезжать, спрос являлся огромный. И чем далее, тем больше цены росли, но странноватое дело, лишь на неважные средние, даже худенькие вещи. На вправду отличные — покупателей совершенно не было.
Я тоже распродавал свои картины и предметы искусства, собранные мною с такою любовью в течение полстолетия. Наша квартира, с свадьбой старшего и гибелью младшего отпрыска ставшая для нас обоих очень широкой, но которую мы сохраняли, чтоб не расстаться с вещами, нам дорогими, сейчас походила на складочное пространство. В несколько комнат, для огораживания от уплотнения, я перевел секретариат и бухгалтерию Нефтяного общества, и вещи из этих комнат сейчас хаотично заполняли другие. В большенный гостиной под картинами узнаваемых мастеров, хрустальной люстрой ХVIII столетия, рядом с мебелью эры Возрождения сложены были кули с картофелем, который мы с трудом раздобыли. Комнаты, кроме спальни супруги и моей рядом, не топились. И дрова были на финале, и людей не хватало. Дворников уже не было, часть наших людей уже нас оставила. Весь дом был заледенелый, потому что никто из примыкающих жильцов не топил.
И вещи уплывали одна за другою, и с каждой вещью уплывала часть целого прошедшего. Вся наша квартира состояла только из древних вещей прошедших веков, собранных опосля почти всех поисков, и находка каждой была целым событием, памятной радостью прошедшего
Как восхищался покойный отпрыск зеркалом времен Людовика ХVI. Как смешна была покупка этого необычного елизаветинского стола. Какому необычному случаю я должен сиим венецианским древним ларцом. Все вещи были старенькые друзья, редчайшие друзья, которые никогда ни разочарований, ни горечи не причиняли?! И сейчас эти друзья уносились агрессивными дикарями, которые даже их красоты понять не могли.
Эта акция распродажи снова меня уверила, как, в общем, люди неумны. Был у меня прекрасный портрет во весь рост Кушелевой-Безбородко. И я и отпрыск считали его работы Боровиковского, но совсем в этом убеждены не были, и потому я задал вопрос за него весьма недорого, всего три тыщи рублей. Обеспеченный нефтяник желал было его приобрести, но, услышав стоимость, отказался. То же было и с иным покупателем. Когда явился 3-ий, я задал вопрос две тыщи. Снова то же. Тогда я додумался. И когда 1-ый снова картиной залюбовался и снова задал вопрос о стоимости, я запросил двенадцать тыщ.
— Да вы, кажется, до этого просили три?
— Да, но это была ошибка, я спутал с иной картиной.
— Возьмите 10.
— Нет, я поменять стоимость не буду.
Армянин средства уплатил. Он, разумеется, до этого рассудил, что, раз прошу недорого, картина плоха. В 1-ые деньки я продал коллекцию старенькых миниатюр за 18 тыщ рублей; сейчас я мог бы получить за их миллион, но выбора у нас не было. Некие из моих картин я позднее лицезрел в музее в Хельсинки и был счастлив, что хотя бы некие из их попали в отличные руки.
Были люди из золотых богачей, которые хотели приобрести лишь вещи, до этого принадлежавшие «графам и князьям». Крестьянин-мешочник купил у меня зеркало вышиною около 5 аршин.
— Ну что, — задал вопрос я его, когда он снова принес мне картофель, — благополучно довезли домой?
— Довезти я довез, да в хату не поднялось. Пришлось поставить под навес.
И сейчас в ампир на египетских сфинксах любуются тощие голодные пушистые скотины.
Купил у меня вещей на много 10-ов тыщ и некий роскошный государь, говорящий идиентично отлично и на британском, и на французском языках. По манерам я его принял за британца высшего света. Увидев портрет отпрыска, он улыбнулся:
— А! весьма похож.
— Вы его понимаете? — задал вопрос я.
Британец замялся.
Позже оказалось, что это был российский, прошлый гвардеец, пару лет тому вспять осужденный за подделку завещания графа Огинского, Вонлярский. Этот государь, не имея до этого ни гроша, сейчас, несмотря на запрет свершать сделки на недвижимости, с разрешения большевистских властей за несколько миллионов купил дом на Каменноостровском проспекте и сейчас брал для него обстановку. Каким образом он разжился, выяснить мне не удалось. Этот, разумеется, из глуповатых не был.
Но если нам, у каких было с излишком что продавать, жилось плохо, но на физическом уровне приемлимо, то что все-таки было с теми буржуями, у каких скоро ничего излишнего не осталось? Сейчас все почаще и почаще приходилось встречать дошедших до крайней степени бедности. Шатающиеся от беспомощности люди, изможденные малыши с блуждающими стеклянными очами сейчас уже попадались на любом шагу. Этих злосчастных малышей я запамятовать не могу.
В лавку, где продавали всякий домашний скарб, при мне в один прекрасный момент взошла очаровательная бледноватая девченка лет 7, в длинноватых золотистых локонах, одетая в когда-то драгоценную шубенку, и молчком протянула приказчику дамские башмаки и драгоценную парижскую куколку с разбитым носом.
— А где твоя мать? — задал вопрос я по-французски, сам не зная почему.
— Мать придти не может, у нее, не считая этих, остальных сапог больше нет. Все у нас взяли.
Куколку с разбитым носом торговец приобрести отказался. Я поглядел на девченку и дал ей средства и куколку. Она зарыдала и начала целовать куколку.
И о этих временах через полгода вспоминали как о еще добротных деньках. (…)
Мое бегство
В течение почти всех недель я пробовал достать нужные бумаги, чтоб уехать в Таллин. Куда ни обращались, постоянно оказывалось, что со прошлого дня право на выезд дает другое учреждение. Моя супруга не желала ни при каких критериях двигаться вкупе со мной. Она желала поехать в Ялту к внукам, но лишь на куцее время, пока все не утрясется и не придет в норму.
На всякий вариант, чтоб ей не пришлось жить в большенный полупустой квартире по приезде, мы решили закрыть квартиру. Мы наняли две комнаты у нашего друга, жившего недалеко, перевезли туда возлюбленную мебель супруги и устроили их комфортно и прекрасно.
Мы возлагали надежды выехать наиболее либо наименее в одно время, но оказалось, что мне откладывать не приходится. Русское золотопромышленное общество было национализировано, и к нам в правление на Екатерининскую явился комиссар (слесарь лет 20), заведующий всеми горными делами Рф, с 2-мя бухгалтерами-«спецами» и оравой красногвардейцев с ружьями, востребовал книжки, отобрал кассу и заявил, что мы сейчас служим у большевиков.
— Если не будете посылать запасы рабочим на приисках, будете расстреляны за саботаж, — предупредил он.
— Откуда мы возьмем средства на запасы? — спросили мы.
— Откуда до этого брали, оттуда и берите.
— Но добытое золото сейчас рабочие берут для себя.
— Это нас не касается.
Бухгалтер ему что-то прошептал на ухо.
— До этого, когда зимою золото не добывалось, откуда вы брали средства?
— Нас финансировал банк.
— Пусть финансирует и сейчас.
— Банки сейчас национализированы.
— Ну, тогда финансируйте (слово это ему, разумеется, понравилось) сами. Но 1-ая жалоба на саботаж против республики — расстрел.
Канителить уже недозволено было, и оставшиеся в Петрограде директора Безобразов, Клименко и я решили бежать. Жалобы на отсутствие провианта выходили раз в день. Не «саботировать» было на физическом уровне нереально.
Клименко с паспортом украинца уехал на Юг, Безобразов куда-то скрылся, меня выслать через Торошино без паспорта в Псков, уже занятый германцами, взялся антрепренер. Для придачи мне еще наиболее ничтожного вида он повелел некоторое количество дней не бриться, запастись зеленоватыми очками, совершенно держать себя «подряхлее».
В назначенный денек он явился за мною и, простившись с женою, я под вечер отправился с ним на товарную станцию Варшавского вокзала.
Антрепренер мой растолковал, что ночкой отходит поезд с ранеными и нездоровыми германцами и поездная прислуга согласна взять меня зайцем, а германское посольство даст пропуск через границу. Но предстоят две трудности. 1-ая — попасть в вагон, куда красноармейцы пускают только записанных в перечнях опосля подготовительной проверки у комиссара, 2-ая — не быть арестованным за неимением документов в дороге. Для того чтоб попасть в вагон, меры приняты, и это, возможно, получится. 2-ое наиболее гадательно. Здесь основным образом дело будет зависеть от моей находчивости. Он во время дороги будет невидим, но, как может быть, будет действовать.
— Лишь знайте, — прибавил он, — если вас в дороге арестуют, я уже посодействовать не могу. Предупреждаю. (…)
Российские беженцы
Через Финляндию из бывшей Рф прошли сотки тыщ таковых же, как и я, беженцев. Те, кто могли, не задерживались там по нареченным мной причинам, а уехали в остальные страны, в каких им, как беженцам, был оказан наиболее доброжелательный прием. В Финляндии остались лишь те, у кого не было ничего. Каких лишь людей я там не повстречал! Офицеры, ученые, обыкновенные бойцы, предприниматели, бывшие бедняки и бывшие богачи.
Можно было убедиться на собственном своем опыте, как все нестабильно в жизни.
Бывшие миллионеры сейчас не знали, где достать пищу на последующий денек. Княжна Б, которая еще совершенно не так давно владела огромным богатством, сейчас была обязана стирать за средства белье. Иная дама продала свое обручальное кольцо, чтоб приобрести пищу для собственной голодной дочери
Сенатор Г. делал трубки на продажу. Почти все люди просто голодовали. Но юркие люди, еще вчера не имевшие ничего, пировали сейчас в отеле Кемр — проиграв в карточную игру 10-ки тыщ, занимались спекуляциями зарубежной валютой либо, может быть, служили агентами у большевиков.
Сделалось совсем неясно, как вести себя при встрече со старенькыми знакомыми — ликовать ли, созодать вид, что не узнаешь. Никто не знал, чем за этот период времени стал тот либо другой знакомый. Рассказы убежавших из Петербурга было больно слушать. Чем больше проходило времени, тем сложнее было сбежать из большевистского ада, тем больше было надо платить тем, кто помогал бежать. Почти все заработали миллионы на этом, некие брали средства заблаговременно и предавали того злосчастного, который собирался бежать с помощью их. Княгиня Голицына была убита во время бегства человеком, который ее аккомпанировал.
Переправить в Петербург письмо стоило сотки марок, сопроводить беженца — 10-ки тыщ
Я повстречал даму, которая провела восемь дней и ночей без провожатого с ребенком на руках, плутая в лесах, деньком прячась в кустиках, ночкой, пытаясь выкарабкаться куда-нибудь, где живут люди, и до людей она в конце концов добралась, но уже одна, поэтому что ее малая дочь промерзла в лесу. В летнюю пору возник человек с супругой — они переплыли залив ночкой, привязав одежку к спине; были люди, проведшие нескончаемые часы, прячась в траве; некие добирались в лодках; знакомый офицер добрался из Казани пешком, в кармашке у него было 25 рублей.
В январе 1919 года мне удалось выслать супруге письмо и получить ответ. Ей не удалось уехать в Крым. Она жила одна, весьма тяжело. Сведений о отпрыску у нее не было. Позже мне удалось отправить ей еще письмо, в каком я просил ее быть готовой, обещая организовать побег. К огорчению, из этого ничего не вышло.
Через некое время граф Шувалов, который, рискуя жизнью, смог почти всех спасти, взялся доставить супруге письмо, средства, также, если получится, привезти ее с собой. Шувалов возвратился с нехорошими новостями. Он побывал в доме, где жила моя супруга, но повстречаться с ней не осмелился, чтоб ей не разрушить. Он вызнал, что за ней смотрят, что ареста ей удалось избежать лишь поэтому, что у нее не было связей ни с кем вне Петербурга. Опосля этого в течение долгого времени я о супруге не знал ничего; писать я ей не осмеливался. И уже еще позднее я вызнал, почему она находилась под особенным наблюдением.
