10:22, 20 марта 2025
Федор Достоевский — один из самых влиятельных российских писателей в истории и один из самых читаемых создателей в мире. Классик мировой литературы, он оказал воздействие на Фридриха Ницше и Жан-Поля Сартра. Его творчество предвосхитило появление экзистенциализма. Его трагические, израненные и нездоровые персонажи известны по всей планетке. Болью (неприятного сенсорного и эмоционального переживание, связанное с истинным или потенциальным повреждением ткани или описываемое в терминах такого повреждения) этих литературных героев Достоевский жил огромную часть собственной беспокойной, беспорядочной и нелегкой жизни. Какой она была, ведает материал «Ленты.ру» из проекта «Жизнь восхитительных людей».
Конец декабря 1849 года, Санкт-Петербург. По Петропавловской крепости гуляют прохладные сквозняки. Ранешным зимним днем за окнами еще совсем мрачно. В камеру к осужденному заходит тюремный пристав совместно со стражей и аккуратненько, даже лаского трогает спящего за плечо, объявляя время, когда его казнят. Осужденный спросонья еще не верует, что это произойдет сейчас. Нереально, чтоб так стремительно. Трибунал был еще вчера, какая-нибудь бумага с решением обязана выйти лишь через недельку. Но спорить глупо.
Последующие несколько часов проходят сумбурно: беседа со священником, нежданно праздничный, будто бы издевка, завтрак с кофе, вином и говядиной, туалет, а потом путь по морозным улицам до эшафота на Семеновском плацу, который осужденному кажется утешительно долгим. На площади собрались тыщи людей, чтоб понаблюдать экзекуцию над петрашевцами, потаенной организацией, прозванной так в честь ее основоположника, дворянина Миши Буташевича-Петрашевского.
Посреди осужденных 27-летний Федор Достоевский — начинающий писатель, создатель нашумевшего романа «Бедные люди» и повести «Двойник», взятый под стражу еще в весеннюю пору, в апреле, сразу с иными участниками скрытых собраний.
Литератору вменили вольнодумство и чтение вслух на собрании переписки Белинского с Гоголем.
Я гласил о цензуре, о ее безмерной строгости в наше время и пенял о этом; ибо ощущал, что вышло некое недоразумение, из которого и вытекает натянутый, тяжкий для литературы порядок вещей. Мне обидно было, что звание писателя унижено в наше время каким-то темным подозрением и что на писателя, уже заблаговременно, до этого чем он написал чего-нибудть, цензура глядит как как будто на какого-то естественного неприятеля правительству и принимается разбирать его рукопись уже с естественным предубеждением
Группу заговорщиков подводят к эшафоту. Им зачитывают приговор, «смертная казнь расстреляньем», дают приложиться к кресту и преломляют над головами шпаги. На осужденных надевают белоснежные рубашки. Для выполнения экзекуции к столбам ставят первых 3-х человек. Достоевский — во 2-ой очереди. Про себя он здесь же высчитывает, сколько ему осталось жить — не больше минутки. Но барабаны лупят отбой, осужденным объявляют, что правитель дарит им жизнь. Звучат истинные приговоры, а Достоевский уже их не слышит: он не умрет, он будет жить! Да, в ссылке, но жизнь — всюду жизнь, жизнь остается в нем самом, вокруг него будут живы люди, он будет человеком меж людьми и остается им при всех несчастьях, ведь в этом и есть задачка жизни.
Больше полугода заточения, инсценировка экзекуции, четыре года каторги и служба в ссылке навечно изменят писателя, превратив в фанатичного реакционера-монархиста. Одни биографы назовут пережитое «уроком народной правды», остальные — предпосылкой развития у юного революционера Стокгольмского синдрома в отношении власти. Так либо по другому его главной темой с этого момента станет, как гласил Владимир Набоков, катастрофа растоптанного людского плюсы, сдобренная манерой, как считал Иван Бунин, «совать Христа где нужно и не нужно».
Он будет проклинать «эгоистический Запад», противопоставляя его «христианской Рф», и со своими остросюжетными детективами станет одним из самых европейских российских писателей. Он возвысит идею «воли народа», которая в сущности собственной окажется интерпретацией либеральной идеи о правах человека. Либералов он от всей души возненавидит, но оставит всем положительным героям романов из собственного «Величавого пятикнижья» застенчивую тягу к свободе личности, противопоставленную в том числе социалистическому коллективизму. Прослывет противником материализма, но в воспетом теми же материалистами альтруизме увидит исцеляющую силу. Путь Достоевского — это путь противоречий, страданий, самобичевания и отчаянных поисков веры.
Время утрат и мужчина Марей
Родившийся в осеннюю пору 1821 года, Достоевский рос в относительной бедности. Мама Мария Федоровна происходила из купеческого рода, но ее отец растерял огромную часть состояния во время Российскей войны 1812-го. Отец же, Миша Андреевич, из семьи потомственных духовников, служил военным лекарем, а к рождению Федора работал в столичной Мариинской поликлинике для бедных. Там же, во флигеле учреждения, семья и обитала.
По воле замкнутого по нраву штаб-лекаря семья жила фактически изолированной от наружного мира. Прогулки совершали совместные, гости в квартире были явлением нечастым, в театр прогуливались совершенно уж изредка. Небольшой Федор не знал близких друзей, не считая домочадцев, и рос отгороженным от наружного мира. Был он, но, далековато не замкнутым либо угрюмым, а потребность в разговоре возместил, знакомясь через забор больничного парка с пациентами Мариинской поликлиники для бедных. Может быть, конкретно и тогда начались его настоящие «уроки народной правды».
Когда Федору исполнилось 10, семья заполучила бедное село Даровое в Тульской губернии. Достоевские стали помещиками; в имение они переезжали на лето, и молодому Федору, весь остальной год живущему в изоляции, эти поездки приносили массу новейших воспоминаний. Утешительные и теплые мемуары о крепостных крестьянах потом не раз выплывут в литературном творчестве Достоевского — например, в именитом рассказе «Мужчина Марей».
Из рассказа «Мужчина Марей», 1876 год
Вдруг, посреди глубочайшей тишины, я ясно и ясно услышал вопль: «Волк бежит!» Я вскрикнул и вне себя от страха, крича в глас, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужчины.
Это был наш мужчина Марей. Не понимаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем, — мужчина лет пятидесяти, плотный, достаточно рослый, с сильною проседью в темно-русой окладистой бороде. Я знал его, но до того никогда практически не бывало мне заговорить с ним. Он даже приостановил кобыленку, заслышав вопль мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукою за его соху, а другою за его рукав, то он рассмотрел мой испуг.
— Волк бежит! — проорал я, задыхаясь.
Он вскинул голову и невольно осмотрелся кругом, на мгновенье практически мне поверив.
— Где волк?
— Заорал… Кто-то заорал на данный момент: «Волк бежит»... — пролепетал я.
— Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому здесь волку быть! — бурчал он, ободряя меня. Но я весь трясся и еще крепче уцепился за его зипун, и, обязано быть, был весьма бледен. Он глядел на меня с беспокойною улыбкою, видимо опасаясь и тревожась за меня.
— Ишь ведь испужался, ай-ай! — качал он головой. — Много, родный. Ишь, малец, ай!
Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.
— Ну, много же, ну, Христос с тобой, окстись. — Но я не крестился; углы губ моих содрогались, и, кажется, это в особенности его поразило. Он протянул тихонько собственный толстый с черным ногтем, выпачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ.
— Ишь ведь, ай, — улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною ухмылкой, — господи, да что это, ишь ведь, ай, ай!
Я сообразил, в конце концов, что волка нет и что мне вопль «Волк бежит» — померещился. Вопль был, вообщем, таковой ясный и ясный, но такие клики (не о одних волках) мне уже раз либо два и до этого мерещились, и я знал про то. (Позже, с детством, эти галлюцинации прошли.)
— Ну, я пойду, — произнес я, вопросительно и неуверенно глядя на него.
— Ну и ступай, а я те вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и он перекрестил меня рукою и сам перекрестился. Я начал двигаться, оглядываясь вспять практически любые 10 шагов. Марей, пока я шел, все стоял с собственной кобыленкой и глядел мне вослед, всякий раз кивая мне головой, когда я оглядывался. Мне, признаться, было чуть-чуть перед ним постыдно, что я так ужаснулся, но шел я, все еще весьма побаиваясь волка, пока не поднялся на косогор оврага, до первой риги; здесь испуг соскочил совершенно, и вдруг откуда ни возьмись ринулась ко мне наша дворовая собака Волчок. С Волчком-то я уж полностью ободрился и обернулся в крайний раз к Марею; лица его я уже не мог рассмотреть ясно, но ощущал, что он все буквально так же мне нежно улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукою, он махнул мне тоже и тронул кобыленку.
— Ну-ну! — послышался снова отдаленный крик его, и кобыленка потянула снова свою соху.
Все это мне разом припомнилось, не понимаю почему, но с удивительною точностью в подробностях. Я вдруг очнулся и присел на нарах и, помню, еще застал на лице моем тихую ухмылку мемуары. С минутку еще я продолжал напоминать.
Я тогда, придя домой от Марея, никому не сказал о моем «приключении». Ну и какое это было приключение? Ну и о Марее я тогда весьма скоро запамятовал. Встречаясь с ним позже время от времени, я никогда даже с ним не заговаривал, не только лишь про волка, ну и ни о чем, и вдруг сейчас, 20 лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой крайней черты. Означает, залегла же она в душе моей незаметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда надо было; припомнилась эта теплая, материнская ухмылка бедного крепостного мужчины, его кресты, его покачиванье головой: «Ишь ведь, испужался малец!» И в особенности этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью прикоснулся к вздрагивающим губам моим. Естественно, всякий бы ободрил малыша, но здесь в данной нам уединенной встрече случилось вроде бы что-то совершенно другое, и если бы я был своим его отпрыском, он не мог бы поглядеть на меня сияющим наиболее светлою любовью взором, а кто его заставлял? Был он свой крепостной наш мужчина, а я все таки его барчонок; никто бы не вызнал, как он голубил меня, и не одарил за то. Обожал он, что ли, так весьма малеханьких малышей? Такие бывают. Встреча была уединенная, в пустом поле, и лишь бог, быть может, лицезрел сверху, каким глубочайшим и просвещенным человечьим чувством и какою тонкою, практически женственною нежностью быть может наполнен сердечко другого грубого, зверски несведущего крепостного российского мужчины, к тому же не ждавшего, не гадавшего тогда о собственной свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, говоря про высочайшее образование народа нашего?
Грамоте Федора и его брата Миши предки начали учить совершенно еще в ранешном возрасте, а в 1834-м выслали братьев в дорогой личный пансион в Москве. Приблизительно в это время мама Достоевского начала очень хворать. Докторы, коих вокруг было в достатке (Мария Федоровна с супругом продолжали обитать во флигеле Мариинской поликлиники), даме посодействовать не смогли. Она погибла в конце февраля 1837 года в возрасте 37 лет, когда Федору не было и 16.
Овдовевший патриарх семейства к домашним обязательствам относился с омерзением и поторопился выслать старших отпрыской в Санкт-Петербург, в Училище штатских инженеров. Федору в учебное заведение поступить удалось, а вот Миши по состоянию здоровья выслали в филиал в Ревеле — и неразлучным братьям, которых связывали годы крепкой дружбы, в первый раз в жизни пришлось навечно расстаться. Для Достоевского это сделалось истинной катастрофой.
Меня с братом Мишей свезли в Петербург в Инженерное училище, 16-ти лет, и попортили нашу будущность. По-моему, это была ошибка
Спустя два года опосля погибели мамы Достоевский растерял и отца — с ним расправились крепостные, взбунтовавшиеся против деспотии жадного помещика. Родственники, вообщем, замяли дело, так как по другому всех мужчин деревни осудили бы и сослали в Сибирь, что сулило и без того бедной семье полное разорение. Федор знал о произошедшем, но хранил темную правду в тайне.
Выпустившись из училища в чине полевого инженер-поручика, Достоевский съехал на личную квартиру и завел самостоятельный быт. И нашел внутри себя неодолимую страсть к азартным играм. Средств было и без того не достаточно, но сейчас парень проигрывал все средства в бильярде. Вообщем, поддерживал молодой Федор и иную, наиболее конструктивную страсть — к литературе.
«Достоевский, милый пыщ»
Еще в училище юный инженер пробовал писать, но его ранешние произведения не сохранились. В 1840-х Достоевский занимался переводами забугорной классики и попутно замыслил свой роман, который принес ему славу юного гения — выпущенные в 1845-м «Бедные люди» очень приглянулись критику Виссариону Белинскому, к воззрению которого в те времена прислушивался весь читающий бомонд.
Белинский узрел в «Бедных людях» ту остросоциальную драму и психологизм «малеханького человека», которого, например, не хватало в прославленной «Шинели» Николая Гоголя. Фактически, «новеньким Гоголем» юного Достоевского и стали именовать опосля звучного фуррора.
Слава не попросту воодушевила начинающего писателя, но практически вскружила ему голову. Достоевского стали звать на приемы, всюду устраивались чтения его романа. Вообщем, его очарование высшим светом было омрачено ужасной мнительностью юный знаменитости — Федору то и дело чудилось, что именитые литераторы над ним потешаются. Что, вообщем, было неподалеку от правды — публичное воспевание таланта Достоевского было настолько звучным, что любовь эта не могла не повстречать противоборства. Николай Некрасов (возможно, вместе с Иваном Тургеневым), например, сочинил на юного создателя пасквиль в стихах:
«Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новейший прыщ».
Не посодействовало и то, что последующее произведение — повесть «Двойник» — было встречено обществом с недопониманием. Очень уж пародийно походила история бюрократа, душа которого разделилась надвое, на гоголевский «Нос». Не отыскал признания и «Роман в 9 письмах», написанный одной ночкой для «Современника». Призванная возвратить любовь поклонников повесть «Государь Прохарчин» подверглась настолько мощной цензуре, что в финишной версии, по словам самого создателя, остался только скелет. В 1849-м он опубликовал повесть «Хозяйка», которую бесчеловечно раскритиковал уже сам Белинский, растерявший всякую веру в «новейшего Гоголя», — в произведении, дескать, все насквозь фальшиво и натянуто.
Достоевский в письмах называл этот период собственной писательской карьеры адом. От нервного перенапряжения он будто бы сходил с разума — везде ему видятся предвестия, по вечерам на него находят приступы паники, учащаются эпилептические припадки (внезапно возникающее кратковременное, обычно многократно повторяющееся, четко ограниченное во времени болезненное состояние). Юный литератор оказался в «невременьи», за которым не лицезрел жизни, а за жизнью наиболее не лицезрел смысла. И грезил, чтоб все это поскорее завершилось. Так и вышло.
Белинский из подполья
Середина XIX века — время, когда отзвуки европейских революций с требованиями демократизации донеслись и до Русской империи. В стране все почаще вспыхивали волнения крепостных фермеров, а власть, боясь масштабных мятежей, усиливала цензуру и полицейский контроль, ограничивала штатские свободы и подавляла хоть какое инакомыслие — период этот даже закрепился в истории как «мрачное семилетие». Еще два десятилетия вспять в Санкт-Петербурге прогремело восстание декабристов, сплошь титулованных дворян, сейчас же политика и новейшие идеи захватили совершенно остальные сословия — маленькую буржуазию, чиновников, студентов, журналистов, писателей.
Посреди таковых «инакомыслящих» проводил собственный досуг и Достоевский
Они собирались в гостях у Миши Буташевича-Петрашевского, полностью безвредно обсуждали престижные по тем временам идеи французских реформаторов-социалистов, читали книжки из библиотеки нелегальной литературы и обсуждали крайние политические и литературные анонсы. Никаких комплотов участники встреч не строили, ну и публика в кружке собралась очень разношерстная, представляющая совсем различные идейные течения. Достоевский в политических спорах 1-ое время выступал за постепенное переустройство системы, но с течением времени, на фоне французской революции 1848-го, роста числа крестьянских восстаний и отсутствия приметных реформ в крепостном праве, стал склоняться к способности восстания.
Но Петрашевский и его свита — сплошь болтуны, что не готовы и никогда не будут готовы ни к чему подлинно революционному. Поэтому Достоевский оказался еще в наиболее узеньком, подлинно потаенном кружке, состоящем из еще пары-тройки конструктивно настроенных гостей салона. Конкретно в их присутствии он и прочитал письмо Белинского Гоголю, что в империи тех времен воспринималось как чуток ли не крамола.
Из письма Белинского Гоголю, 1847 год
Наша родина лицезреет свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей необходимы не проповеди (достаточно она слышала их), не молитвы (достаточно она говорила их), а просыпание в народе чувства людского плюсы, столько веков потерянного в грязищи и навозе, — права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и серьезное по способности их выполнение. А заместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди ведут торговлю людьми, не имея на это и того оправдания, каким коварно пользуются южноамериканские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя именуют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками; страны, где, в конце концов, нет не только лишь никаких гарантий для личности, чести и принадлежности, но нет даже и полицейского порядка, а есть лишь большие компании различных служебных воров и грабителей! Самые живы, современные национальные вопросцы в Рф теперь: ликвидирование крепостного права, отменение телесного наказания, введение по способности серьезного выполнения хотя тех законов, которые уже есть...
За компанией Петрашевского следило Третье отделение — правоохранительных органов удалось ввести в общество собственного агента, который донес содержание крамольных бесед властям.
В весеннюю пору 1849-го петрашевцев отдали приказ арестовать, преследованиям подверглись около сорока человек — юных чиновников, офицеров, помещиков, студентов и литераторов. Посреди их оказался и 27-летний Достоевский.
«Они бы нас съели»
Писатель провел в казематах целых восемь месяцев. Опосля оглашения приговора и инсценировки экзекуции его приговорят к восьми годам каторги, но опосля срок скостят в два раза, обязав потом служить рядовым. Из Петербурга Достоевский отправится в Сибирь. Проедет Тобольск, где повстречается с супругами декабристов, и на четыре года остается в Омске, где будет изготовлять кирпичи и жить в прогнившей, набитой узниками и блохами казарме. Каторга с ее и без того ужасающими критериями осложнялась тем, что вчерашних дворян другие узники, мягко говоря, не жаловали. «Они бы нас съели, если бы им дали», — так Достоевский описывал брату отношение «каторжного народа» к знатным арестантам.
Жить нам было весьма худо. Военная каторга тяжелее штатской. Все четыре года я прожил безнадежно в остроге, за стенками, и выходил лишь на работу. Работа доставалась томная, естественно не постоянно, и я, бывало, выбивался из сил, в ненастье, в мокроту, в слякоть либо зимою в невыносимую стужу. (...) Спали мы на нагих нарах, позволялась одна подушечка. Укрывались короткими полушубками, и ноги постоянно всю ночь (то есть темное время суток) нагие. Всю ночь (то есть темное время суток) дрогнешь. Блох, и вшей, и тараканов четвериками
В 1954 году Достоевский был выслан по шагу в Семипалатинск, где его зачислили рядовым в 7-й линейный Сибирский батальон. Служба была в разы легче каторги — писатель оказался на особенном счету благодаря заступничеству стряпчего по уголовным и штатским делам барона Александра Врангеля, знакомого с его творчеством. Федор получил возможность жить в личной квартире и за два года дослужился до прапорщика.
Быстрый взлет Достоевского по службе частично разъясняется тем, что писатель смог умилостивить императорскую семью: нежданно для всего литературного общества и в индивидуальности для бывших друзей-революционеров он принялся слать в Санкт-Петербург исполненные патриотического пафоса (и, по вердикту даже родного брата Миши, весьма нехорошие) стихотворения.
«Не для вас судьбы Рф разбирать!
Неясны для вас ее предназначенья!
Восток — ее! К ней руки простирать
Не устают мильоны поколений».
«На европейские действия в 1854 году»
Там же, в Семипалатинске, Достоевский закрутил роман с супругой местного бюрократа Марией Исаевой. В 1855-м ее супруг скончался опосля длительной заболевания, а уже в 1857-м Мария вышла замуж за Федора. В том же году высоким указом Достоевского помиловали. К концу десятилетия он возвратился с супругой и приемным отпрыском Павлом в Санкт-Петербург. Писатель был восстановлен во всех правах и, что самое принципиальное, получил возможность вновь публиковаться. Сиим он и занялся.
Писатель родился
В 1860-м Достоевский выпустил двухтомное собрание сочинений, но первым опосля каторги звучным произведением его стали «Записки из Мертвого дома», которые ошеломили всю страну. До Достоевского тема жизни каторжан обходила русскую литературу; писатель же в шокирующих красках говорил о пережитом опыте сибирской каторги. Публикации «срывающей покровы» книжки содействовали реформы Александра II — новейший правитель смягчил варварский режим собственного предшественника не только лишь в вопросцах цензуры, да и в тюремных порядках. Достоевский писал о вещах, которые уже осудила сама власть.
Тяжкий опыт каторги изменил его навечно. Писатель узрел в ординарном народе, которого российская элита считала сутью чуток ли не безотчетной, {живых} людей с сильными, красивыми, увлекательными нравами. «Как забавно было под грубой корой найти золото», — говорил он брату.
В мир литературного бомонда Достоевский возвратился с верой в то, что не попросту узнал российский люд, но сейчас и представляет его, убежденный в его мессианской роли, в его близости к Богу
Каторга, где долгие и грозные годы из книжек у писателя была только Библия, привела к духовному повороту в его творчестве — сейчас во всех произведениях писателя разворачивается искание Бога и людского обновления. Оттого Достоевский этого периода вступает в открытую конфронтацию с материалистами, например, в изданных в 1864-м «Записках из подполья» с Николаем Чернышевским и его романом «Что созодать?».
Личная жизнь литератора тем временем оказалась в очень шатком положении. Сначала 1860-х у супруги Достоевского обнаружились признаки туберкулеза. Писатель выслал супругу из Петербурга во Владимир, а сам предпринял первую в жизни поездку за границу, побывав во Франции, Великобритании и Германии. В Европе он переоткрыл себе страсть к азартным играм и стал спускать все средства в карты. За границей, уже во время собственной 2-ой поездки, он связался с «инфернальной дамой» Аполлинарией Сусловой, которая, судя по всему, оказала не очень благотворное воздействие на его психику (психика - системное свойство высокоорганизованной материи, заключающееся в активном отражении субъектом объективного мира и саморегуляции на этой основе своего поведения и деятельности). На все это потом наложились кончина болевшей супруги и смерь возлюбленного старшего брата Миши, случившиеся в 1864 году.
Федор Достоевский остался совершенно один и погряз в долгах. Он знал лишь один метод, как выкарабкаться из долговой ямы, — писать, писать много и без остановки.
Величавый картежник
«Величавое пятикнижье Достоевского» — его самые известные романы «Грех и наказание» (1866 год), «Кретин» (1868 год), «Бесы» (1872 год), «Ребенок» (1875 год) «Братья Карамазовы» (1880 год), — также несправедливо выпавший из устоявшегося списка «Игрок» (1866 год) были написаны в критериях нескончаемого аврала. У литератора иногда не было времени даже перечитывать записанное стенографистками. На роман со стенографисткой, вообщем, время нашлось: 2-ой супругой 45-летнего Достоевского стала работавшая на него 20-летняя Анна Григорьевна, предложение которой писатель сделал опосля того, как окончил «Игрока».
Его главными действующими лицами стают персонажи глубоко травмированные, невропатичные, нездоровые и даже сумасшедшие — через эти детали Достоевский наделял героев жизненностью, уверял читателей в их действительности и осязаемости. При всем этом за каждым из таковых чудовищ Достоевский скрывал, в общем-то, самого читателя.
Критика по-разному относилась к схожим уловкам и метафизическим изысканиям писателя, но тот уже высился над ней на недосягаемой высоте. Стршные преступные романы, лихо закрученные детективы, совмещенные с философскими трактатами и слащавыми мелодраматичными историями, — все это неописуемо увлекало публику.
К Достоевскому пришла реальная массовая слава
А вот с средствами все оставалось туго — жить в достатке именитому писателю мешали годами копившиеся долги и прогрессировавшая игромания, из-за которой тот часто проигрывал авансы, ссуды и любые крайние средства. Достоевский увез молоденькую супругу в Европу и, прилипший к рулетке, то и дело оставлял семью на грани разорения.
Он без конца клял себя за проигрыши и божился, что закончит играться, но как на руках оказывались купюры, вновь бежал в казино. А потом, снова проигравшись, закладывал вещи, чтоб были средства на пропитание… и проигрывал их тоже. Доверчивая Анна Григорьевна, в превосходном супруге души не чаявшая, веровала фактически хоть каким его россказням про то, почему удача от него отворачивалась.
Все рассуждения Федора Михайловича по поводу способности выиграть на рулетке при его способе игры были совсем правильны, и фортуна могла быть полная, но при условии, если б этот способ использовал какой-либо хладнокровный британец либо германец, а не таковой нервный, увлекающийся и доходящий во всем до самых крайних пределов человек, каким был мой супруг
Во время жизни за границей у Анны Григорьевны родилась девченка, 1-ый ребенок Достоевского, которую окрестили Софией. Она скончалась через несколько месяцев, эта утрата повергла литератора в глубочайшее горе. Потом в этом нелегком (в особенности для юный Анны) браке у Достоевских родятся еще трое малышей, двое — дочь и отпрыск — доживут до зрелости. Но к концу 1860-х литератор, кажется, вновь оказался в аду. Ворачиваются припадки (внезапно возникающее кратковременное, обычно многократно повторяющееся, четко ограниченное во времени болезненное состояние) эпилепсии. Вспыхивает Франко-прусская война, вызвавшая резкий рост цен на все вокруг. Достоевский рвется на родину и на чем свет стоит проклинает «падающий Запад, на котором Христа утратили». Но средств на возвращение нет, ну и, если б были, писатель здесь же спустил бы их в рулетке.
Один из биографов Достоевского Анри Труайя утверждает, что переломным в игромании литератора моментом мог стать смешный вариант, когда он, в очередной раз проигравшись в пух и останки, охваченный мучительным чувством вины, ринулся из игорного дома в православную церковь, но в безрассудном порыве случаем прибежал к порогу синагоги. Этот конфуз показался впечатлительному Федору так шокирующе символическим, что тот поклялся навечно бросить рулетку. И сейчас клятву сдержал. А уже в 1871 году сумел совместно с супругой и двухгодовой дочерью возвратиться в Россию.
Гражданин писатель
Публикация антинигилистических «Бесов» с ее конкретной критикой революционных течений Рф настроила против Достоевского всю левую общественность. Про литератора стали распространять злые слухи. Сам же он примкнул к ограниченным кругам — был назначен основным редактором еженедельника «Гражданин», сделал неповторимое в мировой публицистике периодическое издание «Ежедневник писателя», стал вхож в дом императорской семьи, завел дружбу с Константином Победоносцевым.
Связи с властью и всероссийская слава совсем не сделали писателя неприкасаемым — в 1874-м, например, ему пришлось отсидеть несколько суток на гауптвахте на Сенной площади «за нарушение порядка публикаций». Вообщем, по мемуарам супруги, аресту Федор оказался рад — сумел без помехи перечитать «Отверженных» Виктора Гюго.
Вот и отлично, что меня засадили, — забавно гласил он, — а то разве у меня нашлось бы когда-нибудь время, чтоб возобновить давние волшебные воспоминания от этого величавого произведения?
В 1880-м Достоевского пригласили выступить на общественном заседании Общества любителей русской словесности в честь пушкинских праздничков в Москве. На открытии монумента Александру Пушкину он толкнул объемную пафосно-патриотическую речь, в какой кроме остального воздал похвалу исключительному смирению «российской дамы» в лице Татьяны из «Евгения Онегина» и назначил значимость судьбы «величавого арийского племени» Европы для хоть какого «реального российского».
Эту речь, имевшую громкий фуррор, Достоевский произнес за полгода до собственной погибели. Писатель погиб 28 января 1881 года, на 60-м году жизни. У него диагностировали туберкулез легких и приобретенный бронхит. Опосля погибели писателя дом Достоевских посетит живописец Иван Крамской, который сделает рисунок портрета усопшего. Тот будет смотреться, как произнесет Анна Григорьевна, «не погибшим, а только заснувшим, практически с улыбающимся и просветленным лицом, вроде бы уже узнавшим не ведомую никому тайну загробной жизни».
***
Достоевский и при жизни для почти всех был человеком, познавшим необыкновенную тайну. Его гуманистические романы предупреждали о угрозы того, что бывает, когда мысль ставится выше веры в человека. Пускай сам он часто грешил этим же самым, пускай его политические взоры представляли собой только некоторый эзотерический вариант ксенофобного национализма, пускай сформировались они, равно как и убеждение о исправлении через страдание, как следствие несусветного психического и физического насилия над личностью, но все таки почти все гипотезы и изыскания Достоевского оказались пророческими.
К примеру, что достижение свободы хоть какой ценой приведет к куда наиболее варварским репрессиям и ожесточенным временам. Это и вышло с Россией в XX столетии.
Как сейчас ставят диагнозы (заключение о сущности болезни и состоянии пациента, выраженное в принятой медицинской терминологии) персонажам Достоевского, так и Достоевский некогда поставил диагноз (медицинское заключение об имеющемся заболевании) целой стране.
