В 2012 году 95-летняя Марго Вёльк отдала сенсационное интервью про действия 1943 года. Она была одной из пятнадцати женщин, которые в гитлеровской ставке Вольфсшанце («Волчье логово») пробовали пищу, созданную для панически боявшегося отравления фюрера. В годы войны выжить удалось лишь ей. Ее история легла в базу документального романа «Дегустаторши Гитлера» итальянской писательницы Розеллы Посторино. «Лента.ру» с разрешения издательства «Иностранка» публикует отрывок из книжки.
Нас впускали по одной. Опосля нескольких часов ожидания, проведенных на ногах в коридоре, хотелось уже лишь сесть. Обеденный зал оказался большим, с белоснежными стенками. В центре размещался длиннющий древесный стол, накрытый специально для нас. Каждую подвели к отведенному ей месту. Усевшись, я скрестила руки на животике и больше не двигалась. Белоснежная фарфоровая тарелка стояла прямо передо мной. Я была голодна. Другие молчком рассаживались по своим стульям. Нас было 10. Наиболее уверенные внутри себя — грозный взор, волосы собраны в тугой пучок — смотрели прямо впереди себя, остальные нервно озирались.
Женщина напротив меня прикусила губу, оторвала кусок кожи и стремительно перетерла его резцами. Ее пухлые щеки горели румянцем. Она тоже была голодна
К одиннадцати утра есть желали уже все. И дело совсем не в чистом деревенском воздухе и не в долгой поездке на автобусе: бездонную дыру в желудках сделал ужас. Ужас и голод, нами уже пару лет двигали лишь ужас и голод. Стоило почуять запах пищи, как кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) прилила к вискам, а рот непроизвольно заполнился слюной. Я опять посмотрела на даму с румянцем во всю щеку: она горела этим же желанием, что и я.
Стручковая фасоль утопала в топленом масле — я не пробовала его со денька женитьбы, — ноздри щипал терпкий запах поджаренных перцев. Моя тарелка заполнялась, а я только глядела на нее, опасаясь пошевелиться. Девице напротив меня достался рис с горошком.
«Ешьте», — донеслось из угла комнаты: быстрее приглашение, чем приказ. Естественно, наши пылающие глаза, приоткрытые рты и более частое дыхание было тяжело не увидеть. И все таки мы колебались: приступать либо дождаться пожеланий приятного аппетита? И позже, вдруг есть еще возможность подняться и заявить: «Нет, спасибо, куры сегодня щедро несутся, мне и яйца хватит».
Я опять перечла сидячих за столом: 10. Ну, хотя бы не потаенная вечеря.
«Ешьте!» — повторили из угла, но я уже втянула стручок в рот и ощутила, как по всему телу, до самых корней волос, до пальцев ног, разливается теплая волна, как равномерно замедляется сердцебиение… Ты приготовил предо мною трапезу (о, до чего же неплохи эти перцы!), трапезу конкретно для меня, прямо на древесном столе, даже без скатерти: лишь идеально белоснежный фарфор и 10 дам. Еще бы платки на головы — и ни отдать ни взять сестры-молчальницы в рефектории.
Поначалу мы берем по куску, будто бы не должны доедать все до крайней крошки, будто бы можем отрешиться, будто бы этот шикарный обед предназначен совсем не для нас: мы случаем проходили мимо и так же случаем удостоились чести находиться за столом. Но позже пища проскальзывает через пищевой тракт, падает через дыру в желудок, чем далее, тем дыра обширнее — и тем резвее мерцают вилки.
Яблоковый штрудель так неплох, что у меня выступают слезы. Он смачный, безрассудно смачный, и я, давясь, запихиваю в рот все наиболее широкие ломти, один за иным, чуть успевая поднять голову от тарелки и перевести дыхание. А неприятели глядят
Мать гласила, что есть — означает биться со гибелью. При этом гласила это за длительное время до Гитлера, еще когда я прогуливалась в исходную школу на берлинской Браунштайнгассе, 10, а никакого Гитлера и в помине не было. Поправляла мне бант на фартуке, вручала портфель и напоминала за обедом: нужно смотреть за собой и стараться не подавиться. Дома я обычно гласила с набитым ртом. «Очень много болтаешь», — напоминала она, и я, естественно, здесь же давилась, но лишь от хохота, не способен выносить этот катастрофический тон, ну и весь ее педагогический способ, основанный на опасности безвременной смерти. Слушать ее, так хоть какое движение подвергает нас смертельной угрозы. Жизнь — это риск: ловушки подстерегают на любом шагу.
Когда мы покончили с пищей, к столу приблизились двое в форме СС. Дама слева от меня поднялась.
— Посиживать! Всем оставаться на местах!
Дама как подкошенная упала назад на стул, хотя никто ее даже пальцем не тронул. Одна из закрученных улиткой кос выбилась из-под шпильки и закачалась, как маятник.
— Вставать запрещено. Вы останетесь за столом до последующих распоряжений. И чтоб тихо! Если пища отравлена, яд распространится стремительно. — Эсэсовцы обвели нас взором, чтоб проверить реакцию, но никто не издал ни звука. Позже говоривший опять оборотился к даме, которая осмелилась подняться, — может быть, в символ почтения к ее дирндлю. — Расслабленно, это всего час, — произнес он. — Через час все будут свободны.
— Либо мертвы, — добавил его напарник.
Я ощутила, что сердечко сжалось в груди. Румяная женщина закрыла лицо ладонями, пытаясь подавить рыдания
«Закончи на данный момент же», — прошипела ее соседка-брюнетка. Здесь и другие пустили слезу, как будто наевшиеся крокодилы: может, так подействовал пищеварительный процесс?
Адольф Гитлер во время полевой трапезы
Я шепнула: «Можно выяснить, как тебя зовут?» — но румяная, похоже, не соображала, о чем я спрашиваю. Тогда я протянула руку и задела ее запястья. Вздрогнув, она глупо взглянула на меня красноватыми от полопавшихся сосудов очами.
— Как тебя зовут? — повторила я.
Женщина посмотрела в тот ужасный угол, не понимая, можно ли гласить, но сторожи как раз отвернулись: было около пополудни, и у их, обязано быть, тоже посасывало под ложечкой. А может, им просто не было до нее дела. Осознав это, она осмелилась вопросительно пробормотать:
— Лени, Лени Винтер, — будто бы не была уверена, что это ее имя.
— Отлично, Лени, а я — Роза,—произнесла я. — Вот узреешь, скоро мы вернемся домой. (…)
***
(…) В тот денек в обеденном зале с белоснежными стенками я стала дегустаторшей Гитлера.
Это случилось в осеннюю пору 1943-го. Мне было 20 6, и я 50 часов провела в пути, преодолев за этот период времени семьсот км: рванула из Берлина в Восточную Пруссию, в то пространство, где родился Грегор, вот лишь Грегора там не оказалось.
Так, убегая от войны, я и попала в ГроссПарч, надеясь, что это всего на недельку, не больше.
Деньком ранее они без предупреждения приехали в дом моих свекров и объявили, что отыскивают Розу Зауэр. Я их не увидела: была на заднем дворе. Не слышала даже пыхтения грузовичка, остановившегося у самого дома, увидела лишь, как гурьбой, расталкивая друг дружку, кинулись к курятнику несушки.
— Это по твою душу, — произнесла Герта.
— Кто?
Она отвернулась, не ответив. Я позвала Мурлыку, но тот не пришел: будучи светским котом, он утром отправился гулять по деревне. Тогда я пожала плечами и вошла в дом следом за Гертой, размышляя, кто додумался находить меня тут: никто не знал, что я приехала. Боже, неуж-то Грегор? «Что, супруг возвратился?» — спросила я, но Герта была уже в дверях кухни, перекрыв свет собственной широкой спиной. Йозеф, согнувшись, стоял рядом с ней, его вытянутые руки упирались в столешницу.
Руины штаб-квартиры Адольфа Гитлера «Волчье логово»
— Хайль Гитлер! — донеслось из мглы, и две размытые фигуры вскинули в мою сторону правые руки.
Переступив порог, я тоже подняла руку. В кухне ожидали двое в серо-зеленой форме, их лица сейчас были освещены.
— Роза Зауэр? — задал вопрос один; я кивнула. — Фюрер нуждается в ваших услугах.
Я ведь его, фюрера, в глаза не лицезрела. И вот, пожалуйста, он во мне нуждается
Герта принялась вытирать руки фартуком, а эсэсовец продолжал гласить. Он повернул голову и глядел сейчас лишь на меня, глядел оценивающе, пытаясь осознать, не больна ли я, довольно ли крепка. Очевидно, несколько ослаблена голодом, видны следы бессонницы из-за ночных сирен, глаза чуток ввалились: наверное растеряла почти все и почти всех. Вообщем, лицо сохранило округлость, волосы густые и светлые: обычная юная арийка, уже смирившаяся с тяготами войны, испытанная — стопроцентный государственный продукт. В общем, безупречный вариант: так, видимо, решил эсэсовец. Он направился к двери.
— Могу я для вас чего-нибудть предложить? — вскинулась Герта. Непростительная задержка: сходу видно — деревенщина, не понимает, как принимают принципиальных гостей. Йозеф в конце концов выпрямился.
— Выезжаем завтра в восемь, готовьтесь, — произнес молчавший до сего времени 2-ой эсэсовец и тоже вышел.
Похоже, «шуцштаффель» не склонны разводить излишние церемонии. А может, просто не обожают желудевый кофе — хотя, может быть, в подвале нашлась бы и бутылочка вина, ждущая возврата Грегора. Вроде бы то ни было, факт налицо: приглашения Герты они не приняли, каким бы запоздалым оно ни было. Наверняка, это сила воли посодействовала им биться с пороками и искушениями, ослабляющими тело: вон как руки вскидывали, когда орали «Хайль Гитлер» — и ведь указывали при всем этом на меня!
Когда грузовичок отъехал, я выглянула в окно, и следы колес на гравии показались мне строками приговора. Я ринулась к другому окну, в другую комнату, заметалась по дому в поисках воздуха, в поисках выхода. Герта с Йозефом следовали за мной. Пожалуйста, дайте мне поразмыслить! Дайте мне хотя бы вздохнуть!
Марго Вёльк указывает старенькый фотоальбом с ее фото
Это предводитель именовал мое имя, произнесли эсэсовцы. Он всех понимает, этот деревенский предводитель, даже новоприбывших. (…)
(…) Ставка находилась под Растенбургом, километрах в 3-х от Гросс-Парча. Йозеф говорил, что, когда ее начали строить, местные никак не могли взять в толк, для чего тут столько грузовиков. Русские военные самолеты так и не нашли ее: сокрытая посреди лесов, ставка не была видна с высоты.
Но мы знали, что Гитлер жил там, что он спал недалеко от нас и, может быть, в летнюю пору тоже вертелся в кровати, пытаясь прихлопнуть комаров, мешавших ему спать
А может, он, подобно нам, обычным смертным, страдал от зуда и расчесывал ночами покрасневшие укусы: вроде бы ни допекали нас позже островки и даже целые архипелаги волдырей, в глубине души мы ведь не желаем, чтоб они совершенно пропали, так приятно время от времени скрести по ним ногтями.
Это пространство называли Вольфсшанце, «Волчье логово», а его самого окрестили Волком, и меньше всего мне хотелось, наподобие Красноватой Шапочки, оказаться у него в животике. Целый легион охотников жаждал его шкуры. Сейчас, чтоб добраться до него, им придется сначала избавиться от меня.
Марго Вёльк в Берлине, 25 апреля 2013 года
Перевод с итальянского Андрея Манухина
