Турбулентное начало прошедшего века вынудило почти всех россиян покинуть родину. Они спасались от войны, преследования и новейшего политического режима. Бросая все нажитое имущество, они уезжали прочь в поисках наилучшей толики. Но смогли ли они отыскать себя и стать счастливыми? Как выручали себя, уже в Европе столкнувшись с страхами фашистского режима? Ответы на эти вопросцы частично дает книжка Патрика Биксби «Паспорт: культурная история от древности до наших дней». «Лента.ру» с разрешения издательства «Лайвбук» публикует отрывок.
В 1910 году, чтоб продолжить свою художественную карьеру в наиболее вольной обстановке, [Мовше Шагал] переехал в Париж, где общался с фовистами и кубистами, продолжая изучить в собственной живописи восточноевропейские еврейские мотивы. Конкретно в столице Франции Шагал брал для себя имя, под которым стал известен, и конкретно там он разработал собственный фирменный стиль: голубые скотины, красноватые лошадки, фигуры в воздухе, зеленоватые скрипачи на крыше — все это напоминало о фольклорных традициях, на которых он вырос.
Опосля пары лет возрастающего фуррора в 1914 году Шагал возвратился в Витебск, чтоб жениться на собственной любимой, Белле Розенфельд, но в Рф пара оказалась в ловушке из‐за начала Первой мировой войны и закрытия границы.
Бюрократы отклонили просьбу Марка о выдаче паспорта для возврата в Париж с новейшей женой, и Шагалы были обязаны переждать европейскую войну, также последовавшие за ней революцию и Штатскую войну, в Санкт-Петербурге, а потом в Москве. В конце концов живописец вступил в вереницу эстетических и идейных споров с русскими художественными комитетами, которые не оценили неповторимую смесь еврейской народной культуры и модернистского новшества в его искусстве.
Супруги больше мучались от личных денежных проблем, также от общей нехватки продовольствия в Рф, так что к началу 20-х годов живописец и его супруга жили практически в бедности.
Марк Шагал с женой Беллой
Шагал отчаянно желал возвратиться в Париж, где мог бы опять заниматься искусством в наименее томных критериях. Но чтоб получить паспорт, ему пришлось ожидать 1922 года и помощи высокопоставленного союзника — народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского, так как русский режим начал строго ограничивать эмиграцию. Потом, ворачиваясь в 1923 году в Париж через Берлин, Шагал нашел, что ему требуется французская виза, которую французское представительство в этом городке поначалу отказалось предоставить.
Лишь опосля того, как живописец предъявил справку из префектуры правоохранительных органов Парижа о том, что он жил в столице Франции до войны, его признали законным резидентом и поставили штамп в паспорт. Это была крайняя поездка художника‐мигранта в качестве русского гражданина: возвратившись во Францию, Марк, Белла и их малая дочь Ида практически стали лицами без гражданства.
В этом смысле живописец и его семья присоединились к наиболее чем полутора миллионам остальных россиян, покинувших страну в эру штатской войны и голода и рассеявшихся по Европе и всему миру в следующие годы
Как отмечает [итальянский философ Джорджо] Агамбен, в этот период вышло «1-ое возникновение беженцев как массового явления» в мировой истории.
В послевоенные годы, опосля распада Русской, Австро‐Венгерской и Османской империй, сотки тыщ белорусов, армян, болгар, греков, германцев, венгров и румын также были перемещены за границы собственных государств, при этом почти все из их не имели реальных паспортов. В то же время требование муниципального суверенитета привело к новеньким мерам по денатурализации и денационализации эмигрантов, практически разорвав связь меж происхождением и национальностью, которая так длительно числилась само собой разумеющейся. В новообразованной Русской Русской Республике, в то время как большевистское правительство ограничивало эмиграцию, ВЦИК в декабре 1921 года издал декрет, лишающий ссыльных и эмигрантов права гражданства, кроме неких особенных случаев. По мере того как опосля войны укреплялась интернациональная система паспортного контроля, она также подтверждала статус лиц без гражданства, чьи юридические связи со государством происхождения нередко разрывались, когда им отказывали в выдаче либо аннулировали проездные документы.
Эмигранты из Рф, 1913 год
<...>
Никогда еще не было так принципиально владеть официальными документами и свидетельствами, держать их под рукою и в сохранности, чтоб претендовать на свои главные права.
1-ые пробы решить эти трудности в международном обществе были предприняты в форме так именуемого Нансеновского паспорта, который по сути представлял собой целую серию идентификационных и проездных документов, выданных лицам без гражданства в межвоенный период.
За эти годы 53 правительства, ратифицировавшие данную инициативу, выдали около полумиллиона таковых паспортов. У каждой исполнительной власти была своя версия документа, отличавшаяся от остальных лишь «печатью Нансена», которая делала их официальными.
Паспорта были названы в честь Фритьофа Нансена, норвежского зоолога, океанографа, исследователя, историка и институтского доктора, гуманиста и муниципального деятеля, который предложил идею сотворения наднационального паспорта скоро опосля того, как в 1921 году занял пост Верховного комиссара по делам беженцев в Лиге Наций. Отважный Нансен в 1890‐х годах сделал ряд изнурительных арктических экспедиций, а позднее участвовал в нескольких океанографических плаваниях в северной Атлантике, исследуя вероятные торговые пути и в процессе тесновато контактируя с русскими жителями сибирских глубин. За свои усилия по оказанию помощи русским без гражданства и остальным беженцам по всей Европе в 1922 году он получил Нобелевскую премию мира.
Проездные документы, нареченные в его честь, стали спасательным кругом для тех, кто был отрезан от мира новенькими государственными государствами, появившимися опосля войны; форма межправительственного сотрудничества, воплощенная в паспортах, положила начало тому, что почти все ученые и журналисты именуют появлением интернационального права беженцев.
Фритьоф Нансен
Благодаря программке Нансена почти все российские эмигранты — живописцы, композиторы, писатели — смогли продолжить свою карьеру в межвоенный период, невзирая на неизменные трудности, связанные с отсутствием гражданства.
<...>
Не все владельцы нансеновских паспортов находили эти документы настолько прибыльными. В осеннюю пору 1917 года, за длительное время до мировой известности, к которой привела публикация романа «Лолита» (1955), юный Владимир Набоков и его семья (из древнего аристократического рода) бежали из Петербурга в имение друзей в Крыму, так как революционные кавардаки стали мешать их жизни в городке. В весеннюю пору 1919 года, спасаясь бегством от наступающей Красноватой армии, Набоковы переехали в Великобританию, где Владимир и его брат Сергей поступили в Кембриджский институт. В последующем году другие члены семьи опять перебрались, сейчас в Берлин, где стали частью большенный общины российских эмигрантов. Конкретно в этот период русское правительство запустило процесс денатурализации значимой части эмигрантов, в том числе и Набоковых. Владимир навещал свою семью в Германии во время школьных каникул и в конце концов переехал туда опосля получения диплома в 1922 году.
Посреди сограждан‐эмигрантов, в обстановке, которую он позднее именовал «вещественной нищетой и умственной роскошью», юный писатель начал публиковать свои 1-ые стихи и рассказы под псевдонимом В. Сирин, чтоб его не путали с влиятельным папой. Но положение семьи сделалось еще наиболее томным, когда Набоков‐старший был убит правыми при попытке защитить изгнанного фаворита Конституционно-демократической партии Павла Милюкова.
Утрата родины и отца стала для Владимира аварией
Когда опосля революции он переезжал с семьей, его «полная физическая зависимость от той либо другой цивилизации, холодно предоставившей политическое убежище, становилась болезненно тривиальной, когда необходимо было получить либо продлить какую‐нибудь плохую „визу“, какое‐нибудь дьявольское „удостоверение личности“».
В 1925 году писатель женился на Вере Евсеевне Слоним, российской эмигрантке еврейского происхождения, и супруги без гражданства начали совместную жизнь с получения нансеновских паспортов, которые, как они возлагали надежды, хотя и с опаской, могли бы обеспечить им наилучшее будущее. В собственный 1-ый роман «Машенька» (1926) Набоков включает сцену, передающую эти эмоции (Эмоции отличают от других видов эмоциональных процессов: аффектов, чувств и настроений): решив покинуть Берлин ради наилучшей, по его воззрению, жизни в Париже, старый российский поэт проходит через бюрократический обряд очередей, толпы и дурных запахов, чтоб получить нужный паспорт, но теряет его еще до конца денька.
Набоков и Вера Слоним
Для юного российского писателя обладание нансеновским паспортом, который он в собственной автобиографии «Память, гласи» (1951) именовал «очень плохим документом болезненно‐зеленоватого колера», навряд ли было благом.
«К владельцу данной бумажки,— размышлял Набоков,— относились немногим лучше, чем к правонарушителю, выпущенному из кутузки под подписку о невыезде, любой переезд его из одной страны в другую бывал связан с самыми мерзкими испытаниями, и чем меньше была страна, тем больше шуму она поднимала».
Паспорт был неизменным напоминанием писателю и всем, кто этот документ инспектировал, что его обладатель не имеет гражданства: он зависит от условного радушия без охоты принимающих его государств и попадает в «жадный бюрократический ад», который смыкается вокруг него каждый раз, когда требуется предъявить документ.
<...>
Опосля вступления Адольфа Гитлера в должность канцлера Германии в январе 1933 года дела у Набоковых пошли еще ужаснее. <...> Новое правительство стремительно приняло ряд антисемитских мер, включая создание в марте первого концентрационного лагеря, компанию в апреле бойкота еврейских компаний и проведение в июне специальной переписи для выявления германских евреев и контроля за их передвижением.
Утонченные административные способы запугивания и контроля стремительно распространились на остальные слои германского населения, считавшиеся опасностью для германского рейха: цыган, негров, гомосексуалов, инвалидов, также на почти всех живописцев, писателей и интеллектуалов, чья деятельность числилась инакомыслием либо, что еще ужаснее, «дегенерацией» (entartet)
Скоро, когда антисемитизм стал официальной гос политикой, были сожжены книжки Стефана Цвейга, запрещены картины Марка Шагала, сведены на нет перспективы академической карьеры юный Ханны Арендт, а тыщи людей выстроились в очереди у зарубежных консульств в надежде получить визы и иммиграционные документы.
Конкретно на этом фоне нацистская партия предприняла доп меры по маргинализации евреев, проживавших в Германии. А именно, был принят «Закон о отмене натурализации и прекращении признания германского гражданства», который дозволял правительству лишать германского гражданства всех, кто получил его опосля окончания Первой мировой войны.
<...>
В 1936 году все наиболее агрессивная обстановка в Берлине привела к тому, что разрешение Веры на работу было аннулировано по этническому признаку, и в конце концов Набоковы, сейчас уже с небольшим отпрыском Дмитрием, были обязаны в последующем году переехать во Францию с нансеновскими паспортами.
Ведя какое‐то время разрозненное существование в Каннах, Ментоне, Мулине и Кап‐д-Антибе, семья в конце концов поселилась в российской эмигрантской общине Парижа, где, по последней мере на время, обрела некую финансовую и физическую сохранность. Вправду, в этот период во французскую столицу хлынула еще одна волна живописцев и интеллектуалов, искавших укрытия от лютой политики нацистского режима.
Но все начало изменяться, когда в сентябре 1939 года Франция объявила войну Германии. Опосля восьми месяцев так именуемой «липовой войны» германское вторжение и установление режима Виши в летнюю пору 1940 года резко изменили статус российских эмигрантов, превратив их в prestataires, другими словами людей, находящихся на службе у страны и имеющих перед ним долг. В книжке «ВН: жизнь и творчество Владимира Набокова» Эндрю Филд так разъясняет новейшую ситуацию:
Никто не мог осознать этот указ, хотя его возможная опасность была явна всем. Нансеновский паспорт создавал волокиту (заявление на выезд за границу необходимо было подавать не наименее чем за три недельки перед поездкой, и паспорт не давал автоматического разрешения на работу), притом нансеновский паспорт не подлежал отмене, и его хозяев не депортировали в обыденных обстоятельствах. Сейчас стали поступать доносы, людей арестовывали. Российских вызывали в комитеты эмигрантов-фашистов и обскурантов для допроса на предмет вероятного наличия в их еврейской крови (внутренней средой организма человека и животных).
Еврейский паспорт
Предвидя, чем обернется такое развитие событий для супруги и отпрыска, Набоков лихорадочно воспринимал меры, чтоб бежать из Франции до пришествия германской армии, невзирая на безденежье и наличие только проблемных нансеновских паспортов для заезда и выезда. К счастью, предложение преподавать русскую литературу в Стэнфордском институте позволило писателю получить для семьи въездные визы в США (Соединённые Штаты Америки - государство в Северной Америке), а еврейская организация спасения, возглавляемая другом покойного отца Набокова, взялась обеспечить им трансатлантический переезд, хотя им все равно пришлось вести переговоры с непоколебимой французской бюрократией, чтоб получить visas de sortie (выездные визы). В то время ни один документ не был так принципиальным. Потребовались месяцы уговоров в различных правительственных учреждениях, до этого чем впечатляющая взятка «крайней крысе в крайней крысиной норе» в конце концов принесла хотимый итог.
Сначала мая 1940 года, всего за некоторое количество дней до взятия Гитлером Парижа, Набоков, его супруга и их небольшой отпрыск отплыли в Нью‐Йорк. Его брат Сергей решил остаться в Европе <...> позднее Сергей был арестован и выслан в Нойенгамме, концентрационный лагерь на севере Германии, где нацистские ученые проводили ужасающие мед опыты над заключенными. Он погиб там в январе 1945 года.
